Россия во Мгле

[Gosha]

«Составитель и автор послесловия Ю. И. Кагарлицкий Редактор и автор примечаний профессор С. С. Хромов, перевод академика И. Майского, так что текс и перевод корректировался в 1934 году и в 1970 году по третьему изданию».

В 1934 году Уэллс обратился ко мне с просьбой помочь ему в оформлении его поездки в СССР. Он только что вернулся из турне по США, где имел интересную беседу с Рузвельтом, л теперь хотел вновь побывать в России. Он вспоминал, что, прощаясь с ним в 1920 году, Ленин сказал:
«Приезжайте вновь через десять лет и посмотрите, что сделано в России за это время...»

— Прошло не десять, а четырнадцать лет с тех пор,— прибавил Уэллс,— но это неважно. Я хочу собственными глазами увидеть, во что превратилась теперь Россия».

Желание писателя исполнилось. В конце июля 1934 года Уэллс вновь оказался в Советской стране и провел здесь 11 дней. Он имел большой разговор со Сталиным, виделся с Литвиновым, Бубновым, Горьким, Алексеем Толстым и другими писателями. Знакомился со школами, институтами, учреждениями, фабриками и заводами. Приглядывался к обыденной жизни. Не все, конечно, нравилось Уэллсу (ведь он оставался «коллективистом»!), но в общем и целом он был доволен.

Писатель рассказывал мне:
«Первая пятилетка, о которой я писал Вам в Финляндию, несомненно, удалась. Это чрезвычайно важно с социалистической точки зрения... А практически уровень жизни населения по сравнению с 1920 годом неизмеримо поднялся. Страна сейчас явно живет кипучей жизнью, несмотря на кое-какие болезни роста... Это постепенно изживется... Ленин, хотя и посмертно, сдержал свое обещание об электрификации... Я посетил в Москве Мавзолей... Ленин опять произвел на меня огромное впечатление... Когда я смотрел на него, спокойного, неподвижного, меня охватило необычайное волнение, и я невольно подумал: «Как жаль, что он так рано ушел!» Но он оставил все-таки после себя Новую Россию...
Да, «России во мгле» больше не было. Теперь была Новая Россия, Союз Советских Социалистических Республик, Россия с ясной дорогой и широкими далями впереди, Россия, открывшая уже в наши дни человечеству дорогу в космос.

Когда сейчас, много лет спустя, предо мной встает образ Герберта Джорджа Уэллса, три его черты ярче всего бросаются в глаза.
Прежде всего это был большой и интересный писатель, с острой мыслью, горячим воображением и ярким художественным талантом, как-то своеобразно сочетавшим в себе ученого, публициста и беллетриста.

Далее, это был широкообразованный и передовой общественный деятель, который с ранних лет отдал свои силы на служение счастью человечества, как он его понимал. Не будучи марксистом, Уэллс делал в этой области немало ошибок, но его мотивы и стремления всегда были честны и благородны. Уэллс являлся и навсегда остался бунтарем-одиночкой в английском понимании этого слова, однако его влияние на широкие круги английской общественности было, несомненно, велико и благотворно.

Наконец, это был большой друг нашего народа и нашего государства. Не будучи марксистом, Уэллс нередко критиковал те или иные наши взгляды, действия, оценки, но в целом и основном он глубоко сочувствовал той великой борьбе за счастье человечества, которую вела и ведет наша страна. Начиная с 1920 года и кончая днями второй мировой войны, Уэллс всегда стремился облегчить движение нашего народа к социализму. С огромным уважением и восхищением Уэллс относился к Ленину. Каковы бы ни были отдельные ошибки и недостатки Уэллса, он, несомненно, заслуживает доброй памяти со стороны человечества.

Академик И. Майский

I

ПЕТРОГРАД НА КРАЮ ГИБЕЛИ

В январе 1914 года я провел в Петербурге и в Москве две недели; а в сентябре 1920 года господин Каменев, приехавший в Лондон в составе русской торговой делегации, пригласил меня побывать там еще раз. Я тотчас же принял приглашение и в конце сентября выехал туда вместе с сыном, который немного говорит по-русски. Мы провели пятнадцать дней в России, главным образом в Петрограде, где нам предоставили полную свободу и, за редкими исключениями, показывали все, что мы желали увидеть. Мы совершили также поездку в Москву, где я имел продолжительную беседу с господином Лениным, о которой расскажу особо. В Петрограде я остановился не в отеле «Интернационал», где обыкновенно размещают иностранцев, а у своего старого друга Максима Горького Нашим гидом и переводчицей была племянница бывшего русского посла в Лондоне, с которой я познакомился в России еще в 1914 году. Она получила образование в Ньюнеме, ее пять раз арестовывали при большевиках, ей запрещено выезжать из Петрограда, так как она пыталась перейти через границу в Эстонию, где живут ее дети, и от нее менее всего приходилось ожидать пособничества любым попыткам пустить мне пыль в глаза. Я подчеркиваю это, поскольку и в Англии и в России меня со всех сторон предостерегали, что истинное положение будет ловко замаскировано и, где бы я ни побывал, мне всюду постараются втереть очки.

Однако на деле положение России столь ужасно и бедственно, что замаскировать его нет никакой возможности. Официальную делегацию, пожалуй, еще можно попытаться как-то отвлечь, оглушить приемами, громом оркестров, трескучими речами. Но едва ли мыслимо представить в розовом свете два огромных города пытливому взору двоих случайных гостей, которые к тому же часто ходят порознь. Разумеется, когда просишь показать школу или тюрьму, выбирают далеко не самое худшее. В любой стране постарались бы показать что получше, и тут Советская Россия — не исключение. На это можно сделать скидку.

Самое потрясающее из впечатлений, испытанных нами в России,— это впечатление величайшего и непоправимого краха. Огромная монархия, господствовавшая здесь в 1914 году, с ее системой управления, общественных институтов, финансов и экономики, пала и разрушилась до основания, не выдержав беспрерывной шестилетней войны. История еще не видела столь чудовищной катастрофы, В наших глазах это крушение затмевает даже саму революцию. Под жестокими ударами империалистической агрессии насквозь прогнившая Россия, которая до 1914 года была неотъемлемой частью старого цивилизованного мира, рухнула и исчезла с лица земли. Крестьянство, которое было краеугольным камнем государственной пирамиды, все так же возделывает землю и живет без особых перемен. Все остальное разрушено или разрушается. При этих чрезвычайных обстоятельствах, среди всеобщего развала, власть взяло правительство, которое опирается па сплоченную партию — партию коммунистов, насчитывающую около 150000 активных членов*. Ценой массовых расстрелов это правительство справилось с бандитизмом, установило относительный порядок и спокойствие в обескровленных городах, ввело предварительную систему пайков.

Должен сказать сразу, что в настоящее время это единственное правительство, возможное в России. Только оно одно воплощает в себе идею, только оно еще дает России основу для сплочения. Но главное не в этом. Для западного читателя важнее всего тот печальный и грозный факт, что общественно-экономическая система, построенная по образу и подобию нашей, а также тесно с нею связанная, потерпела крах.

Нигде в России этот крах не предстает с такой неумолимой очевидностью, как в Петрограде. Петроград создавался искусственно, по воле Петра Великого; его бронзовая конная статуя, воздвигнутая в небольшом скверике близ Адмиралтейства, и посейчас высится среди города, в котором едва теплится жизнь. Петроградские дворцы либо заброшены и пустуют, либо заняты новыми правительственными учреждениями, и так странно видеть здесь дощатые перегородки, пишущие машинки и столы, за которыми работают люди, отдающие все силы борьбе с голодом и иностранной интервенцией. Прежде в городе было множество магазинов, где шла бойкая торговля. В 1914 году мне нравилось бродить по петроградским улицам среди оживленной толпы и покупать всякие мелочи. Теперь эти магазины закрыты. Вероятно, на весь Петроград наберется не более пяти или шести торгующих магазинов. Есть один государственный посудный магазин, где я купил, кажется, за семьсот или восемьсот рублей не¬сколько блюдец вместо сувенира, есть еще несколько цветочных ларьков. Меня поразило, что в почти обезлюдевшем городе, над которым нависла угроза голодной смерти, в городе, где едва ли не каждый носит на себе единственный костюм и единственную смену ветхого, заплатанного белья, продают и покупают цветы. За пять тысяч рублей, что по текущему курсу составляет на наши деньги примерно шесть шиллингов восемь пенсов, можно купить букет крупных, изумительно красивых хризантем.

Не знаю, могут ли слова «все магазины закрыты» дать западному читателю хотя бы приблизительное представление о том, как выглядит сейчас улица в русском городе. Она не имеет ни малейшего сходства с Бонд-стрит или Пикадилли в воскресный день, когда магазины степенно дремлют за спущенными шторами, чтобы в понедельник снова пробудиться к жизни. У этих магазинов самый жалкий и заброшенный вид; краска облезает, витрины либо потрескались, либо выбиты вовсе и заколочены досками, уцелевшие кое-где остатки товаров засижены мухами, иные витрины сплошь заклеены объявлениями; стекла все больше мутнеют, меж рамами скопилась двухлетняя пыль. Эти магазины мертвы. Им никогда уже не воскреснуть.

Закрыты и все большие петроградские рынки, на-поминающие восточные базары, так как идет отчаянная борьба за то, чтобы удержать под общественным контролем товары первой необходимости, не дать спекулянтам до невероятия взвинтить цены на последние, скудные запасы продовольствия. Когда магазины закрыты, гулять по улицам попросту нелепо. И никто уже не «гуляет». Выясняется, что современный город не что иное, как бесконечные ряды магазинов, ресторанов и тому подобных заведений. Закройте их, и улица тотчас утратит всякий смысл. Торопливо снуют редкие прохожие — помнится, в 1914 году здесь было гораздо оживленней.

Трамваи, обычно переполненные, еще ходят до шести вечера. Это единственный транспорт, доступный всем жителям, оставшимся в городе,— последнее, что было унаследовано от капиталистического предпринимательства. При нас за проезд в трамвае перестали взимать плату. Прежде билет стоил два или три рубля — за одно яйцо приходится платить раз в сто больше. Поэтому и до отмены проездной платы трамваи были ничуть не менее перегружены в те часы, когда люди возвращаются с работы. При посадке возникает давка. Если не удается влезть в вагон, виснут на подножках и буферах. В часы пик трамваи буквально облеплены людьми, уцепившимися за что попало; сплошь и рядом кого-нибудь сталкивают, происходят несчастные случаи. Мы видели толпу, обступившую ребенка, которого трамвай перерезал пополам, и даже в том небольшом кругу людей, с которыми мы общались в Петрограде, двое сломали ноги, сорвавшись с трамвая.

Улицы, по которым ходят эти трамваи, в ужасающем состоянии. Вот уже три или четыре года их не ремонтируют; это сплошные ухабы, похожие на воронки от снарядов, глубиной нередко в два или три фута. Морозы изгрызли мостовые, водостоки обрушились, деревянные тротуары взломаны, их растащили на дрова. Лишь один-единственный раз мы видели в Петрограде попытку отремонтировать улицу. Какая-то неведомая организация привезла в тихую улочку кучу торцов и два бочонка смолы. Для дальних поездок по городу нам обычно давали принадлежащий государству автомобиль из тех, что остались от прежних времен. Во время этих поездок нас немилосердно трясло и без конца швыряло на крутых поворотах. Эти чудом уцелевшие автомобили заправляют теперь керосином. Они чихают, окутываясь облаком голубоватого дыма, причем моторы их запускаются с пулеметным треском. Все деревянные дома минувшей зимой были разобраны на дрова, и в провалах, зияющих меж каменных зданий, видны лишь развороченные кирпичные печи и фундаменты.

Все ходят в обносках; и в Петрограде и в Москве все тащат на себе мешки. Когда идешь в сумерки по глухой улице и навстречу попадаются лишь оборванные, торопящиеся люди с ношей на плечах, создается впечатление, что жители поголовно покидают город. И такое впечатление не вполне обманчиво. Я видел большевистские статистические сводки, в которых этот вопрос освещен откровенно и честно. Население Петрограда насчитывало прежде 1200000 человек, теперь же здесь осталось немногим более 700000 жителей, и число их все сокращается. Многие вернулись в деревню крестьянствовать, многие эмигрировали, но главный урон нанесли суровые лишения. Смертность в Петрограде составляет более 81 на 1000 человек; в прошлом она составляла 22 на 1000 и уже тогда превышала смертность в крупных западноевропейских городах. Недоедание, полнейший упадок жизненных сил повлекли за собой падение рождаемости до 15 на 1000 человек. В прошлом она составляла 30 на 1000.

В мешках, с которыми люди не расстаются, иногда носят продовольственные пайки, выдаваемые в советских учреждениях, иногда же — что-либо предназначенное на продажу или купленное незаконным путем. Русские всегда питали пристрастие к торговле и любили поторговаться. Даже в 1914 году в редком из петроградских магазинов товары продавались по твердым ценам. Никто не признавал установленных цен; в Москве извозчики непременно торговались, сбавляя по гривеннику. Перед лицом нехватки почти всех товаров, нехватки, отчасти обусловленной бременем военных расходов — ибо Россия вот уже шесть лет непрерывно ведет войну,— отчасти ясе порожденной крушением всего общественного строя, а также блокадой, при совершенно неупорядоченном денежном обращении спасти города от бесконтрольной торговли из-под полы, спекуляции, голода и, наконец, от самой примитивной грызни из-за остатков продовольствия и предметов первой необходимости можно было одним лишь способом — введя какую-то форму общественного контроля и систему пайков.

Советское правительство ввело эту систему из принципиальных соображений, но всякое другое правительство в России вынуждено было бы сейчас сделать то же самое. Если бы война в Западной Европе продолжалась по сей день, в Лондоне тоже были бы введены пайки на продукты, ордера на одежду и квартиры. Но в России это пришлось осуществлять на основе стихийного крестьянского хозяйства, имея дело со свое-нравным и необузданным населением. Поэтому борьба неизбежно приняла жестокий характер. С пойманным спекулянтом, настоящим спекулянтом, наживающим на своей торговле значительные барыши, расправа бывает короткой: его расстреливают. Сурово карают даже за обыкновенную торговлю. Всякая торговля сейчас рассматривается как «спекуляция» и запрещена законом. Но на диковинную уличную торговлю снедью и всякими мелочами в Петрограде смотрят сквозь пальцы, в Москве же она ведется и вовсе открыто, потому что только благодаря этому крестьяне привозят в города продукты.

Широко распространена также подпольная торговля между знакомыми людьми. Всякий по мере возможности старается таким способом добавить что-нибудь к своему пайку. У каждой железнодорожной станции торгуют в открытую, как на рынке. Повсюду мы видели толпу крестьян, которые ожидают поезда и предлагают молоко, яйца, яблоки, хлеб и прочее. Пассажиры вылезают из вагонов и наполняют мешки. Яйцо или яблоко стоит 300 рублей.

Судя по виду, крестьяне вполне сыты, и я думаю, им живется не хуже, чем в 1914 году. Пожалуй, даже лучше. Теперь у них стало больше земли, и они избавились от помещиков. Никакие попытки свергнуть советское правительство не встретят у них поддержки, так как они убеждены, что, пока это правительство у власти, теперешнее положение не изменится. Это не мешает им всеми силами сопротивляться красногвардейцам, заготовляющим продовольствие по установленным ценам. Иногда им удается напасть на небольшой красногвардейский отряд и перебить его. Лондонские газеты раздувают каждый такой случай, спеша возвестить о крестьянском восстании против большевиков. В действительности ничего подобного нет. Просто крестьяне стремятся жить привольно при существующем строе.

Однако за исключением крестьян, все классы общества — в том числе и руководящие круги — испытывают сейчас крайние лишения. Кредитная система и промышленность, изготовлявшая предметы широкого потребления, пришли в полное расстройство, а все по¬пытки создать другую форму производства оказались безуспешными. Поэтому новых товаров нет нигде. Едва ли не единственное, что имеется в изобилии,— это чай, папиросы и спички. Спичек в России сейчас больше, чем их было в Англии в 1917 году, причем спичка советского производства отличается превосходным качеством.

Однако достать такие вещи, как воротнички, галстуки, ботиночные шнурки, постельное белье и одеяла, ложки и вилки, самую необходимую посуду и галантерею, попросту немыслимо. Если случается разбить стакан или чашку, купить новые можно только из-под полы, после долгих поисков. Из Петрограда в Москву мы ехали в спальном вагоне люкс, но в купе не было графина, стаканов, самых простых вещей. Решительно все исчезло. Поначалу нам показалось удивительным, что почти все мужчины небрежно бреются, и мы склонны были приписать это всеобщему безразличию, но поняли, в чем дело, когда один знакомый обмолвился в разговоре с моим сыном, что вот уже год бреется одним-единственным безопасным лезвием.

Медикаменты тоже невозможно достать. Нет лекарств от простуды и от головной боли; нельзя лечь в постель с грелкой. Поэтому малейшее недомогание часто переходит в серьезную болезнь. Почти у всех, с кем нам приходилось общаться, болезненный и подавленный вид. Редко можно встретить бодрого, здорового человека в этой обстановке лишений и житейских забот.

Тех, кто тяжело заболеет, ожидает печальная судьба. Мой сын побывал в Обуховской больнице и рассказал мне, что положение там самое прискорбное. Больница испытывает ужасающую нехватку решительно во всем, половина коек пустует, но больных не принимают ввиду невозможности обеспечить за ними уход. О дополнительном, калорийном питании не может быть и речи, разве только родственники больного каким-либо чудом сами добудут продукты и принесут передачу. Доктор Федоров рассказал мне, что операции бывают лишь раз в неделю, когда удается подготовить самое необходимое. В остальные дни об этом нечего и думать, больные вынуждены ждать.

Едва ли в Петрограде найдутся люди, имеющие вторую смену одежды, и в огромном городе, где нет иного транспорта, кроме редких, переполненных трамваев ’, все носят старые, прохудившиеся сапоги, которые обычно приходятся не в пору. Но изредка видишь поразительные контрасты. Директор школы, куда мы приехали без предупреждения, удивил меня своим щегольством. Он был в смокинге и голубой саржевой жилетке. Некоторые выдающиеся ученые и литераторы, с которыми я встречался, ходили без воротничков, обмотавшись шарфами. Горький носит единственный свой костюм.

В Петрограде, на встрече с литераторами, известный писатель господин Амфитеатров обратился ко мне с длинной речью, исполненной горечи. Он, подобно многим, был уверен, что я слеп и тупоумен, что мне пускают пыль в глаза. Он призывал всех присутствующих снять свои благопристойные пиджаки, дабы я собственными глазами увидел скрываемые под ними жалкие лохмотья. Слушать его было тяжко, тем более что мне он не сообщил ничего нового, но я привожу здесь этот случай, чтобы подчеркнуть, сколь велика всеобщая нищета. Полураздетые жители этого разоренного и разрушенного города, несмотря на тайную торговлю, живут впроголодь. Советское правительство при всем своем желании не может удовлетворять их насущные нужды. В районной кухне мы видели, как распределяют питание по общим нормам. Мы отметили чистоту и хорошее обслуживание, но это не может возместить нехватку продуктов. По самой низкой категории там выдавали миску жидкой похлебки и примерно столько же яблочного компота. Хлеб отпускают по карточкам, и люди подолгу выстаивают за ним в очередях, но однажды, когда не было муки, пекарни в Петрограде целых три дня совсем не выпекали хлеба. Качество хлеба не одинаково: иногда это превосходный черный хлеб из грубой муки, иногда же — сырой, вязкий, как глина, и несъедобный.

* На Неве я видел однажды набитый битком пассажирский пароходик. Обычно же река пустынна, лишь изредка проплывет принадлежащий государству буксир или покажется лодочник, вылавливающий из воды деревянные обломки. (Прим, автора).

[Gosha]

Не знаю, могут ли все эти бессвязные подробности дать западному читателю представление о том, какова сейчас повседневная жизнь Петрограда. Говорят, в Москве гораздо хуже с жильем и топливом, но внешне она выглядит далеко не так мрачно, как Петроград. Нашему взгляду все это представилось в октябре, в удивительно ясные, погожие дни. Представилось в сиянии солнца, в уборе багряной и золотой листвы. Но в один прекрасный день похолодало, жухлые листья закружились в воздухе, затем пошел снег. Впервые ощутилось дыхание близкой зимы. А потом снова вернулось осеннее великолепие.

Когда мы покидали Россию, солнце еще ярко сияло. Но при мысли о близкой зиме у меня сжимается сердце. Советское правительство не пожалело усилий, чтобы подготовить Северную коммуну к предстоящим трудностям. Дрова сложены штабелями на набережных, посреди главных улиц, во дворах — всюду, где только возможно. В прошлую зиму многие жили в домах при температуре ниже нуля; водопроводные трубы замерзли, канализация не работала. Читатель легко может представить себе последствия. Люди ютились в едва освещенных комнатах, поддерживая силы чаем и разговорами. Придет время, и кто-нибудь из русских писателей расскажет нам, что это значило для ума и сердца русского человека. Возможно, в нынешнем году будет легче. Говорят, будто и продовольственное положение улучшилось, но мне трудно в это поверить.

Железные дороги пришли почти в полную негодность; паровозные котлы топят дровами, и локомотивы все более изнашиваются; когда составы, громыхая, ползут со скоростью не свыше двадцати пяти миль в час, болты шатаются и рельсы дрожат под колесами. Но даже если бы железные дороги не были в столь безнадежном состоянии, все равно южные продовольственные районы захвачены Врангелем. Скоро холодные дожди обрушатся на 700000 душ населения, оставшегося в Петрограде, а потом пойдут снега. Ночи становятся все длиннее, а дни убывают.

Вы скажете, что в этих бедствиях и всеобщем упадке повинна власть большевиков! Но я не верю в это. О большевистском правительстве я расскажу подробнее после того, как обрисую картину в целом. Но должен сказать сразу, что разоренная Россия отнюдь не подверглась нападению некой разрушительной и зловещей силы. Прогнивший строй сам по себе пришел в упадок и 'рухнул. Не при коммунизме, а при капитализме построены нелепые громады этих городов.

Не коммунизм вверг эту гигантскую, пошатнувшуюся, обанкротившуюся империю в опустошительную шестилетнюю войну. Это сделал европейский империализм. И не коммунизм подверг истерзанную и, быть может, погибающую Россию непрерывным нападениям платных наемников, интервенции и мятежам, не коммунизм стиснул ее в кольце жестокой блокады. Мстительный французский кредитор, тупоголовый английский журналист гораздо более ответственны за ее смертные муки, чем любой из коммунистов. Но к этому я вернусь, когда опишу несколько подробнее, какой представилась нам Россия во время нашей поездки. Лишь имея некоторое понятие о материальной и духовной подоплеке той гибели, на краю которой оказалась Россия, мы сможем понять и оценить по справедливости большевистское правительство.

[Gosha]

Уэллс в России


При Царе Россия была неплохой - при Ленине ужасной - при Сталине прекрасной.

[Gosha]

Но все остальные слои общества, включая и должностных лиц, испытывают сейчас невероятные лишения. Кредитная система и промышленность, выпускавшая предметы потребления, вышли из строя, и пока что все попытки заменить их каким-либо иным способом производства и распределения оказались несостоятельными. Поэтому нигде не видно новых вещей. Единственное, что имеется в сравнительно большом количестве, — это чай, папиросы и спички. Спичек здесь больше, чем было в Англии в 1917 году, и надо сказать, что советская спичка — весьма недурного качества. Но такие вещи, как воротнички, галстуки, шнурки для ботинок, простыни и одеяла, ложки и вилки, всяческую галантерею и обыкновенную посуду достать невозможно. Купить стакан или чашку взамен разбитых удается только у спекулянтов, после кропотливых поисков. Мы ехали из Петрограда в Москву в спальном вагоне-люкс, но там не было ни графинов для воды, ни стаканов, ни тому подобных мелочей. Все это исчезло. Бросается в глаза, что большинство мужчин плохо выбрито, и сначала мы склонны были думать, что это одно из проявлений всеобщей апатии, но поняли, в чем дело, когда один из наших друзей в разговоре с моим сыном случайно упомянул, что пользуется одним и тем же лезвием почти целый год.

Так же невозможно достать лекарства и другие аптекарские товары. При простуде и головной боли принять нечего; нельзя и думать о том, чтобы купить обыкновенную грелку. Поэтому небольшие недомогания легко переходят в серьезную болезнь. Почти все, с кем мы встречались, казались удрученными и не вполне здоровыми. В этом неблагоустроенной, полной повседневных трудностей обстановке очень редко попадается жизнерадостный, здоровый человек.

Мрачное будущее ожидает того, кто тяжело заболеет. Мой сын побывал в Обуховской больнице и рассказал мне, что она находится в самом бедственном состоянии: нехватка медикаментов и предметов ухода ужасающая, половина коек пустует оттого, что большее количество больных обслужить невозможно. Не может быть и речи об усиленном, подкрепляющем питании, если только родные каким-то чудом не достанут его и не принесут больному. Д-р Федоров сказал мне, что операции производятся всего раз в неделю, когда удается к ним подготовиться. В остальные дни это немыслимо, и больные вынуждены ждать.

[Gosha]

Вряд ли у кого в Петрограде найдется во что переодеться; старые, дырявые, часто не по ноге сапоги — единственный вид обуви в огромном городе, где не осталось никаких других средств транспорта [я видел на Неве лишь один переполненный пассажирский пароход; обычно река совсем пустынна, если не считать редких буксиров или одиноких лодочников, подбирающих плавающие бревна (прим.авт.)], кроме нескольких битком набитых трамваев. Порой наталкиваешься на самые удивительные сочетания в одежде. Директор школы, которую мы посетили без предупреждения, был одет с необычайным щегольством: на нем был смокинг, из-под которого выглядывала синяя саржевая жилетка. Несколько крупных ученых и писателей, с которыми я встречался, не имели воротничков и обматывали шею шарфами. У Горького — только один-единственный костюм, который на нем.